Прохор обдумывает

Прохор лежал и курил. Он курил спокойно, глубоко, с хрипом заглатывая дым, внимательно следил за тем, как вспыхивал красный тлеющий огонек и постепенно становился пепельно-черным.

Он все понял, Прохор. Когда он два раза позвонил Сударю и оба раза к телефону подошел один и тот же мужчина, Прохору все стало ясно: мальчики провалились, в остроге мальчики…

«Чита меня видел раз, видел с палкой, видел старым. Сударь ничего обо мне не знает. Девять миллионов — Москва с пригородами — иди ищи. Но найдут. Это точно. Они мильтона не простят. Доигрался, доигрался, старик. Раньше надо было дело с профессором решать. Раньше. А связей-то у меня не было, а что без них сделаешь, без проклятых? Поди держи картины-то в сарае — сгоришь, как ракета, они на это дело ЧК бросят, а в ЧК материал обо мне имеется, ох, имеется, спаси, господи, сохрани и помилуй… Чита им все выложит сразу же — нервы у обезьяны не сильные. Сударь выложит, но попозже, недельки через две. Когда они со всех сторон зажмут, тогда он и стукнет про меня. Что он знает? Во-первых, он знает про то, что у меня водится наркотик. Это для милиции козырь — они по этой цепке пойдут. Работать им придется долго, месяца три-четыре, это уж определенно. Да и то неизвестно, выйдут ли они на меня. Они могут на Фридке споткнуться — она ведь наркотик из аптеки мне перебросила. И опять-таки через третье лицо. Нет, тут, пожалуй, бояться нечего: у Фридки срок, им придется ее тягать из колонии, а это волокита, месяц пройдет, не меньше. Ладно. Это, пожалуй, отпадает. Ну, а что про меня Сударь знает во-вторых? Да вроде бы нечего. Милиционер? Тут экспертиза меня спасет, нет во мне силы, чтоб рукой человека повалить… Здоровьишко нынче уж не то… Если он развалится, что мы вместе мильтона били, — так и пусть разваливается, я-то в сознанку не пойду… Грабеж? А — Витьки нет, сгорел Витенька. Так что все верно — вроде бы выскочил я».

Прохор затушил папиросу, прислушался. Голосили петухи у соседки. Что-то бормотали во сне хозяйкины дети — Федька и Колька. На чердаке, в теплом бревенчатом подкрышье, пел сверчок.

«Если все так, как я думаю, — продолжал рассуждать Прохор, закурив новую сигарету, — то надо сматываться через день-два. За это время мне надо найти одного верного человека и с ним взять профессора — за полчаса перед отъездом из Москвы. За десять минут до отхода поезда — деньги на бочку. Потом — в Сибирь, там человек — иголка. Погодим, посмотрим, может, и выждем чего. Хотя, говоря откровенно, навряд ли. Кто сможет пойти со мной к профессору? Вроде бы никто. Искать нет смысла, я Сударя год искал да год обхаживал. Сейчас не успею — времени мало. Хотя профессора они, возможно, под колпаком держат. Надо завтра посмотреть, нет ли поста у его дома. Вряд ли, конечно. Им надо меня знать, чтоб там пост оставить, а они меня не знают. По-видимому, не знают. Не должны бы. А может, сразу поднаточить когти? Сегодня? В ночь? Сел на поезд — и айда? Сто граммов наркотика у меня есть — это капитал, куда мне больше-то? Хватит пока, там видно будет. Нет. Нельзя. Годков на двадцать меня еще будет, счеты надо кой с кем свести. Профессор скоро загнется, иконы с Рубенсом к большевикам уйдут, ищи потом другого. А что, если Сударику в тюрьму передачку? С цианистым калием в колбаске? МУР не ЧК — могут пропустить. Кто у него из родных есть? Мамаша в Батуми. Плохо. Без паспорта не возьмут. А может, мне на чужачка проскочить? Паспорта у меня еще есть. Ромин — чем не Ромин? Дядя его, а? Тогда милиционер зависнет навсегда. Витька уже навсегда завис. Может, так и поступить? Может, переиграю их всех? А послезавтра вечерком на экспресс — и в Сибирь…»

ПЯТЫЕ СУТКИ

Снова в Тарасовке

В воскресенье рано утром около отделения милиции поселка Тарасовка остановилась серая «Волга». Из машины вышли Костенко и Росляков. Сделав несколько взмахов руками, что должно было, по-видимому, означать утреннюю зарядку, Росляков сказал:

— Слава, ты чувствуешь, какой здесь воздух?

— Дымный, — сказал Костенко, — не будь идеалистом. Такой же, как в столице.

— Ты черствый человек, старина.

— А ты сегодня что-то слишком, как я погляжу, радостный.

— В самый корень смотришь.

— Ну извини…

— Да нет, ничего.

— Как я понимаю, проблема личной жизни тебе сейчас не кажется такой унылой, как позавчера?

— Зоркий ты человек, Костенко… Беркут… Насквозь видишь…

Они вошли в отделение, и Костенко ворчливо заметил:

— Прямо как из рая в ад. Слушай, ну почему в наших помещениях такая тоска? Я раз в «Известия» попал. Вот это да: светло, красиво, модерново! Я б, если там работал, и ночевать оставался — так у них здорово. А тут штукатурка сыплется…

— Так мы ж не газеты… И даже не детский санаторий… Мы — карательные органы.

— А полы в карательных органах подметать надо?

Дежурный по отделению мельком взглянул на них и продолжал отчитывать здоровенного детину.

— А мне не важно, что ты испытываешь, молодой отец. Напился? Напился. Песни ночью орал? Орал. Достаточно. Тебя прости, потом другого прости, а где порядок? Указ знаешь? Ну и все. Вот отсидишь, поумнеешь, тогда и поговорим.

— Да ведь с радости я. Сыночек родился, ну и выпил. Я песни хорошие пел. Ну а узнает она, что меня на пятнадцать суток посадили? Товарищ лейтенант, я какое угодно наказание приму, только не пишите на работу… Лучше уж штраф.

Костенко подошел к дежурному и спросил:

— Что этот гражданин сделал?

— Что сделал, то и сделал, а ваше какое дело?

— Интересуюсь.

— Дома интересуйтесь. А дела нет, так очистите помещение. Защитнички пришли…

— Верно, — сказал Росляков, — вот мое удостоверение.

Дежурный посмотрел удостоверение, сразу же поднялся, поправил гимнастерку и откозырял по форме. Лицо у него стало улыбчивым и мягким.

— Что этот товарищ сделал? — снова спросил Костенко. — Доложите.

— Напился.

— Хулиганил?

— Да.

— В чем это выражалось? Дрался?

— Нет, песни пел…

— И все?

— Очень громко пел. Всех соседей разбудил.

— Почему напился?

— Говорит, что ребенок вчера родился.

— Говорит, или это точно?

— Говорит.

— Позвоните в родильный дом и узнайте.

Пока лейтенант названивал в родильный дом, Костенко спросил у парня:

— Какие песни пел?

Парень посмотрел на него с невыразимой мукой и ответил:

— «Мы с тобой два берега у одной реки». Я в хоре бас веду…

Росляков отвернулся, чтобы на рассмеяться. Костенко начал покусывать губы. Дежурный, надрываясь, кричал в трубку:

— А документ есть? Документ, говорю, есть? Да документ, ушей у вас нет, что ли? До-ку-мент! По буквам: Денис, Ольга… Какая Денисова?! Документ! Ага, теперь слышите? Есть? Мальчик? Громче говорите, не слышу! Какого пола ребенок? Ребенок, говорю, какого пола? Мужского или женского?!

— Мужского пола… Четыре триста, — сказал парень, — такого поди выроди, а тут письмо придет… Что я наделал, что я наделал!..

— Ничего ты не наделал, — сказал Костенко, — это тебя дежурный пугал. Иди празднуй и пой громко, как хочешь. Иди. Поздравляю с сыном.

Парень отступил на шаг и уставился на дежурного. Тот недоуменно смотрел на Костенко.

— Иди, иди, ничего про тебя писать не будут. Иди себе спокойно, — повторил Костенко.

Когда парень ушел, Костенко сказал дежурному:

— Знаете, лейтенант, за что нас легавыми называют? Не знаете? Вот за такое ваше поведение. Ну разве можно так над парнем куражиться?

— Но он пел после двух часов ночи. Граждан будил.

— Уснут граждане, уснут. Сын не каждый день у человека рождается. Сердце-то у вас есть?

— При чем здесь сердце? Я нахожусь на службе.

— Эх, лейтенант… Оно на нашей службе важней всего, сердце-то… Без него дров наломаете. Очень вы некрасиво себя вели. Простите, но мне стыдно за вас… Давайте начальника вызывайте, мы к вам по срочному делу приехали.